Майя вновь опустила взгляд, пробормотав слова благодарности – ей не хотелось, чтобы он заметил, насколько он угодил с подарком.

– Три тома моего «Паломничества» и «Грозовой перевал». Почитай, действительно хороший роман.

Она лукаво на него взглянула.

– Неужто разница между мистером Рочестером и Хитклиффом столь велика?

Ричард кивнул, сняв шляпу и крутя ее в пальцах.

– Разумеется. Хитклифф не прятал на чердаке сумасшедшую жену, – и тихо добавил: – Как и я.

Майя отвела глаза, уклонившись от его пристального взгляда, смутно подозревая какой-то намек, пока ее не озарила догадка: Ричард за ней ухаживает в своей собственной, серьезной манере. «Поздно, – с горечью подумала она, – слишком поздно…» Он вернулся к ней теперь, когда она замужем и он может не бояться обязательств к законным отношениям. Она вновь подняла глаза и нахмурила брови, ее голос зазвучал хрипло и угрожающе:

– Возможно. Но не забывай, я замужем за другим мужчиной.

Ричард язвительно рассмеялся:

– И с этим мужчиной ты несчастна. Он просто не может понять тебя и сделать счастливой, его горизонт недостаточно широк. Чтобы это определить, хватит нескольких взглядов и короткого разговора. Да поможет тебе Аллах в тот день, когда он наконец осознает, что за женщина стала его женой!

Майя молчала, держа пакет, словно щит. Она отвернулась, но голос Ричарда, ставший вдруг мягким, как бархат, проникал ей глубоко в душу.

– Скажи мне, Майюшка, как так получается, почему с каждой встречей ты выглядишь все несчастнее?

Она пожала плечами, беспомощно и упрямо, а на лице ее отразилось внутреннее смятение, попытки удержаться от слез.

– Разве? – ответила Майя вопросом на вопрос, но кокетство прозвучало искусственно и беспомощно.

– Ты его не любишь, Майя, – сказал Ричард сухо и твердо. – Как и меня. Ты любишь лишь связанные с нами дальние страны, Восток и заманчивые приключения. Я понял это во время путешествия в Харэр, когда размышлял о тебе. В народе Аден называют «глаз Аравии». Я надеюсь, он поможет тебе раскрыть глаза и прозреть.

Майю захлестнул поток гнева.

– Что ты знаешь о любви? – бросила она.

Теперь настала очередь Ричарда опустить взгляд и продолжить смущенно теребить шляпу.

Возможно, это был подходящий момент для рассказа об индианках с черными как смоль волосами, о волшебных сомалийках с огромными темными глазами и бархатистой коричневой кожей, похожих на оживших каменных красавиц древних египтян, обо всех женщинах, что он ласкал на разных континентах, надеясь забыть о другой любви. Старой любви, которая все же была слишком юна и обладала слишком большой силой, опьяняющей его и для него губительной, как алкоголь, опиум, гашиш и все наркотики, испробованные им за жизнь.

Но вместо этого Ричард Фрэнсис Бертон снова надел шляпу и натянул ее поглубже на лоб, спрятав под тенью от полей глаза.

– Знаешь, – резко сказал он, – мужчины в поисках истока реки на самом деле ищут другой исток, исток того, чего им до боли не хватает. Хотя и знают, что никогда не найдут.

Он молча отвернулся и не спеша пошел по широкой улице, опустив руку в карман штанов и подзывая повозку.

Майя смотрела ему вслед. Ее била неудержимая дрожь. Она ненавидела Ричарда. Своими словами он всегда попадал в самое больное место и немедленно оставлял ее с ними наедине.

7

Младший лейтенант медицинской службы Джонатан Гринвуд пытался согреть дыханием окоченевшие пальцы, разминал и массировал их, чтобы они обрели чувствительность.

В последние дни столбик термометра пополз вверх, и более мягкая погода подарила солдатам надежду, что ужасная, смертоносная зима скоро закончится. Хотя земля из-за оттепели превратилась в топкую грязь – сапоги увязали за несколько шагов. Едва подсохла почва, Джонатан при каждом удобном случае шел за пределы лагеря размять ноги и подышать свежим воздухом. Во время прогулок по холмам он узнал, каким красивым, зеленым и сочным краем были окрестности Севастополя до войны, пока не вырыли здесь окопы и не вырубили леса ради древесины и топлива. До появления полевых укреплений, выброшенного из военного лагеря мусора, братских могил и воронок от гранат и снарядов. Но вечный цикл времен года, неподвластный влиянию людей, разразился весной и украсил голые поля крокусами, тюльпанами и гиацинтами. Любуясь неуместными цветными пятнами среди безнадежности запустения, Джонатан с трудом сдерживал слезы – проснулись чувства, которые он давно считал умершими. Пусть и притупленные страданием, ставшим неизменной частью его жизни, напоминавшей дантовские видения ада и чистилища. Джонатан бережно выкопал руками клубни желтого крокуса и еще не распустившегося гиацинта, взял их с собой в палатку и посадил в жестянку с песком и камнями. Сегодня раскрылись первые бутоны гиацинтов, небесно-голубые звезды, похожие на глаза Эмми. Они дарили пьянящий сладкий аромат, аромат надежды – надежды на новую жизнь после войны. Надежды, похожей на тонкую, хрупкую соломинку, потому что два дня назад погода опять резко переменилась. Вершины вокруг Севастополя вновь оделись снегом и льдом, и на них обрушилась такая густая метель, что нельзя было различить соседнюю палатку, а сугробы в лагере были сегодня по три фута в высоту.

Огонь в печи медицинской палатки горел днем и ночью, и под отпущенной рыжеватой бородой у Джонатана пылали щеки. От постоянного холода не спасала даже куртка на кроличьем меху. А ведь палатки врачей относились к улучшенным жилищам: на походных кроватях лежали водонепроницаемые простыни, табуретками служили перевернутые корзины из-под картофеля, а земляной вал вокруг центрального столба посередине, на котором висело полотенце, также использовался в качестве сидячего места. Лежащая на боку бочка служила шкафом для одежды, а сундук – комодом. Раньше у них была такая роскошь, как складные стулья и стол – теперь Джонатан на нем сидел.

Последнее письмо Майи смутило его только после третьего прочтения. Сестра писала, как всегда, воодушевленно, но в радостных строках появился какой-то новый оттенок усталого смирения, прежде ей несвойственный. Кажется, у любимой сестренки в Адене не все в порядке, и это беспокоило Джонатана – больше всего на свете он хотел счастья Майи. Возможно, она и сама не подозревала, что в письме прозвучали эти интонации, и поэтому сочинять ответ было еще сложнее. Он знал, какой упрямой бывает Майя, если расспрашивать ее о чем-нибудь неприятном. Джонатан поколебался, раздумывая, не написать ли сперва Эмми, но потом все-таки решил начать с письма сестре. Он нежно провел кончиками пальцев по фотографиям, лежащим перед ним на столе, как делал всегда, прежде чем написать любимым людям, – фотография семьи, та самая, что сопровождала его в Индию, и фотография Эмми, подаренная на Рождество. Он еще раз согнул и разогнул пальцы, прежде чем взялся за перо, окунул его в чернильницу и начал писать.

Джонатан удивленно воззрился на чернильную полосу, перечеркнувшую половину листа – от сильного давления перо вспороло бумагу. В ту же секунду перо, сделав широкую дугу, пролетело через палатку, руку свело судорогой, и Джонатан согнулся от невыносимо острого приступа боли. Судорога сбросила его со стула, он с глухим ударом повалился на пол. И жадно ловил ртом воздух, чувствуя, что задыхается, что каждый мускул его тела готов вот-вот лопнуть. «Майя, – вспыхнуло в его пронзенном болью мозгу, – мне нужно еще рассказать тебе про подснежники… И Эмми… Эмми…» Потом он лишился чувств, но тело его дергалось и выгибалось, извергая содержимое желудка и всю жидкость, что была в организме.